1901 – Дмитрий Мережковский — Леонардо да Винчи (19.09.2015)

Здравствуйте, дорогие друзья. Проект «100 книг ХХ века». С вами Дмитрий Быков.

Мы разговариваем сегодня о первом годе двадцатого столетия — о тысяча девятьсот первом. Соответственно, наша тема — роман, появившийся в этом году, роман Дмитрия Сергеевича Мережковского «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи».

Почему-то его и при жизни, и после смерти гораздо больше переводили и читали в Европе. И читают, например, сейчас в Америке, он невероятно популярен. Он популярен весьма во Франции. А в Италии это просто культовая фигура, несмотря на то, что он в своё время у Муссолини взял стипендию на написание «Данте». И вообще считал Муссолини, впоследствии повешенного вверх ногами, образцом просвещённого правителя. Мережковский сильно испортил себе биографию, в сорок первом году выступив на стороне Гитлера. В июле он сказал, что, может быть, только Гитлер сможет одолеть большевиков. Он потом, перед смертью, жестоко раскаивался в этих словах. Он умер в декабре сорок первого года, не успев увидеть русскую победу. Но, даже если бы он биографию не испортил этим, у меня есть такое чувство, что в России всё равно как-то недолюбливали бы Мережковского.

Я долго думал над причинами. Это, может быть, проблема в его избыточной плодовитости и разнообразии. А может быть, в том, что он поставил России самые точные и самые страшные диагнозы. Ведь его публицистику, которая сейчас объединена в замечательные книги «Грядущий хам» и «Больная Россия», её можно читать, как будто она вчера написана. «Свинья матушка», историческая вина русской интеллигенции, «Русская интеллигенция перед судом истории» [«Страшный суд над русской интеллигенцией»], статьи про «Вехи» ругательные, очень точные. Наверное, всё это заставляет Мережковского не любить. Он действительно сказал о русской жизни очень много обидных и предельно точных вещей. Ну, например, что у других реакция это действительно реакция — ответ на прогресс, а у нас реакция — это плоть и кость наши, и только в эпохи реакции мы по-настоящему счастливы и плодовиты. Всё это естественно, но есть ещё одно, что Мережковского делает таким здесь как-то нелюбимым и неприемлемым. Наверное, проблема в том, что Мережковский остро, как никто, чувствовал недостаточность христианства и необходимость его обновления. А это в России всегда традиционно встречается очень враждебно.

У Мережковского была своя совершенно чёткая историко-культурная схема: вот был Ветхий Завет — это правда закона, было Евангелие — это правда милосердия, а мы стоим на пороге Третьего Завета, и этим третьим Заветом будет, видимо, Завет с культурой; культура это высшая мудрость. И это как-то действительно несколько не по-русски, потому что вера Мережковского она какая-то уж слишком имморальная, слишком эстетическая, слишком важно для него — красиво или нет. И вот это, наверное, одна из причин, по которым «Леонардо да Винчи», его второй роман трилогии, оказался таким значимым в России, таким читаемым и таким нелюбимым.

Я скажу сейчас вещь довольно опасную, но, в общем, по-моему, точную. «Мастера и Маргариту» вообще бессмысленно читать, не прочитав сначала вот этот роман «Леонардо да Винчи», который имеет второе название «Воскресшие боги». Почему? Ну, во-первых, потому что довольно многое в «Мастере…» не то что бы прямо слизано оттуда, но, во всяком случае, весь ночной полёт Маргариты, конечно, восходит к четвёртой части «Леонардо да Винчи», к сцене замечательной полёта на шабаш. Но дело не только в этом! Ведь мессир Леонардо, или мастер Леонардо, или Учитель, как его очень часто называют в романе, это и есть реальный прототип Мастера, уж если на то пошло. Потому что это роман о роли художника в мире, и «Мастер и Маргарита» о том же самом. Просто это продолжение «Леонардо да Винчи» на новом историческом уровне. Вот об этом мы сейчас поговорим поподробней.

Между тем, теоретическая схема его произведения, вот этой трилогии «Христос и Антихрист», она очень проста. Как, в общем-то, проста гегелевская триада. Начинается это с романа «Юлиан Отступник», там речь идёт об отступничестве от христианства, о временном торжестве язычества. Вторая часть — «Леонардо да Винчи» — это слияние христианства и язычества, когда в эпоху Возрождения христианство оплодотворило, облагородило, одушевило древнюю веру, вернуло жизнь Античности. А третья часть, «Пётр и Алексей», самый знаменитый роман Мережковского, это о том, как христианство постепенно начинает переживать себя и становится карающей силой, как в России церковь, взятая на вооружение государством, становится царством Антихриста. Именно поэтому этот роман сегодня предпочитают не вспоминать, роман о страшной государственной церкви, об антихристовой церкви. И, может быть, именно поэтому этот роман уже и при жизни Мережковского был и знаменит, и как-то всегда немного на подозрении.

Надо вам сказать, что Алексей Николаевич Толстой, сочиняя своего «Петра», перекатывал оттуда ну просто целыми страницами. Во всяком случае, все, что касается быта старообрядцев, он почерпнул из Мережковского, думая, что Мережковского больше никогда в советской России переиздавать не будут. О, как он ошибался! Потому что, когда в девяностые годы начали Мережковского издавать, стало понятно, какой в сущности бледный роман «Пётр I», насколько у Дмитрия Сергеевича это лучше сделано. Но, тем не менее, ничего не поделаешь, в тридцатые годы Мережковского не помнил никто. Алексей Толстой как бы донёс его до нас, закапсулировав.

«Леонардо да Винчи» представляет собой вторую, вершинную часть трилогии, в которой как раз доказывается, что истинное христианство оно в служении культуре, в служении искусству и в служении познанию. Я рискну сказать, наверное, что это такой русский «Фауст». Ведь про что, собственно говоря, «Фауст»? Про то, как Бог в конце концов простил Фауста за его бескорыстие, за дух познания, потому что познание чудес Божьих — это высшая форма служения Богу. Мефистофель Фауста искушает, но из всех искушений Фауст выходит с одним — с жаждой знания, с жаждой экспансии человеческого духа. И вот за эту страстную экспансию Бог прощает Фауста. Потому что Он открывается не искавшим Его. Фауст же в сущности плохой христианин, он, может быть, не христианин вовсе. Но потому то одно, что он служит только истине, и при этом жертвует собой — это и спасает его для нас, это делает его всё-таки христианским служителем, христианским деятелем.

И вот Леонардо да Винчи. Это сложный, конечно, образ, может, самый сложный образ у Мережковского, но, тем не менее, это его модель служения Богу. Леонардо да Винчи из противоречий соткан. И там есть замечательная, кстати, глава, дневник его ученика, который отмечает страшное сочетание звериной силы и почти женственной нежности в его облике. Он левша: и пишет левой рукой, и этой же левой рукой он наносит тончайшие, нежнейшие мазки, когда пишет, но этой же левой рукой он может согнуть язык колокола и подкову, вот это удивительно. Леонардо всегда спокоен. Он никогда на протяжении книги даже голоса не повышает ни разу. И мы всё время запоминаем две детали: его холодные голубые глаза, которые он… Мережковский очень точно пользуется лейтмотивами, об этом можно много говорить… но серо-голубые прозрачные глаза и всегда плотно сжатые тонкие губы. Он вообще холоден почти всё время. И он говорит удивительную вещь, он повторяет её в каждой части романа, в каждой книге, а роман довольно объёмный… Он говорит: художник должен быть ровен как зеркало, чтобы отразить мир. Вот эта абсолютная ровность, безэмоциональность, спокойствие души. При этом иногда, а Леонардо живёт в очень жестокое время… Ну, собственно говоря, и на «Рублёва» это тоже очень повлияло, на «Рублёва» Тарковского… Художник окружён зверством, но сам художник не отвечает на эти зверства, он молчит, он ровен. Вот и Леонардо живёт в довольно жестокое время, но максимум того, что он может позволить себе как мыслитель, как свидетель, это сочувствие, иногда чуть презрительное. И, проходя мимо лавки, он говорит почти то, дословно, что потом, семьдесят лет спустя написал Окуджава:

Разве лев — царь зверей? Человек — царь зверей.

Вот он выйдет с утра из каморки своей,

Оглянётся вокруг, улыбнётся…

Целый мир перед ним содрогнётся.

[В оригинале:

Разве лев — царь зверей? Человек — царь зверей.

Вот он выйдет с утра из квартиры своей,

он посмотрит кругом, улыбнется…

Целый мир перед ним содрогнется. 

Это почти дословная цитата из Мережковского, которого Окуджава, я думаю, в это время не читал. Но Мережковский постоянно устами Леонардо повторяет, что человек — царь зверей, потому что по зверству своему он их всех превосходит. Кстати, это же причина, по которой Леонардо убеждённый вегетарианец, он не ест убоину.

Вот ещё что очень важно. Собственно, внутренним сюжетом и сквозным сюжетом романа является работа Леонардо над «Тайной Вечерей». Многие упрекают Леонардо, как упрекали всю жизнь Мережковского, за рациональность замысла: говорят, ну, вот здесь у тебя треугольник апостолов в действии, здесь треугольник апостолов в любви, твоя картина слишком геометрична, она слишком прозрачна, она слишком интеллектуальна, в ней нет живого духа. Но Леонардо на всё это отвечает, что на самом-то деле Бог именно в духе познания, именно в уме. И ему сначала не удаётся лицо Иуды, потом в конце концов удаётся. И Иуда у него получается не просто злодеем, нет. Иуда — это человек, который воспользовался знанием во зло, грубо говоря, это отрицательный тип учёного. Потом долго ему никак не удаётся лицо Христа. И вот это очень мощный образ у Мережковского: «Вечеря» без Христа. И все говорят: Леонардо не сможет написать Бога, потому что в нём нет Бога. А потом он пишет всё-таки это лицо, полное божественной ясности.

Вот то, что Бог для Мережковского лежит в плоскости, страшно сказать, рационального, в плоскости ума и спокойствия, это для русской литературы очень не характерно. Мы же привыкли по Достоевскому, что Бога надо искать в безднах, в опьянении, даже, страшно сказать, в убийстве. А вот Бог, по его мнению, он в образе Леонардо, в образе творчества и познания, потому что и Бог прежде всего учёный и творец. Это очень нерусский взгляд на вещи. Но это очень хороший взгляд на вещи.

Надо сказать, что самого Мережковского немного отпугивает такой Леонардо, стоящий по ту сторону добра и зла. Но ведь, господа, и Бог стоит по сторону добра и зла, в нашем понимании. Он сам их выдумывает и сам полагает свои законы. Он не слушается нашей морали, Он дал её нам. А Леонардо приближается к Богу, стремится к Нему. И вот такого Христа, такого понимания Бога в русской литературе до Мережковского действительно не было.

Надо сказать, что при этом Леонардо абсолютно чуждается, это тоже очень важно, плотских радостей. Ему знакома, разумеется, любовь, но его любовь по своей природе, она всё время ограничена, он страшно ограничивает её, потому что он понимает, что любовь такой силы просто испепелит свой объект, просто изничтожит его. Поэтому он чуждается женщин. Поэтому он даже, страшно сказать, пытается как-то максимально удалить и собственных учеников, понимая, что близость к нему опасна. Художник обречён на одиночество.

И вот здесь глубокая и точная связь этого романа с «Мастером и Маргаритой». Конечно, Мастер всегда находится действительно по ту сторону добра и зла, и люди должны его гнать, и люди должны его ненавидеть. Поэтому лучшее, чего заслуживает Мастер,— это чтобы его поместили в покой, и он там творил. Потому что ни настоящей любви, ни настоящему искусству не место на земле. Когда люди дорастут до этого, не ясно. Мережковский верит, что когда-нибудь дорастут, Булгаков, кажется, лишён этих иллюзий. Но то, что искусство должно находиться где-то бесконечно отдельно от мира — это глубокая и страшная мысль. Именно поэтому в стихотворении Мережковского, посвящённому Леонардо, он говорит: «…твой страшный лик запечатлён!» Лик страшного, божественного совершенства.

Именно поэтому, может быть, «Леонардо да Винчи» — роман, который сегодня так грустно перечитывать. Мы понимаем, как бесконечно далеко мы ушли по уровню просто от споров и борений 1901 года. Мы отброшены от них не на сто, а на пятьсот лет! И мы смотрим сегодня на это чудо с тем же трепетом и проклятиями, с каким в начале романа в главе «Белая дьяволица» смотрит христианский священник на откопанные в лошадином холме вот эти чудеса античной скульптуры. Смотрит и кричит: «Это дьявол!» И когда сегодня на наших глазах барельеф Серебряного века сбивают с петербуржского фасада это абсолютно точно то, что описано Мережковским в первой главе, когда христианский священник пытается разрушить статую Афродиты. Вот с таким же чувством мы смотрим сегодня на прозу Мережковского, которой мы, боюсь, не достойны. Если зачем-то её сегодня и перечитывать, то главным образом затем, чтобы понять, как глубоко мы упали.

Ну, теперь вопросы, спасибо большое, что они появились.

«Лишённый чуда Новый Завет Толстого, не является ли он предтечей рациональности Мережковского?»

Ну, в известном смысле является, потому что Мережковский же почти толстовец, по многим своим взглядам. Но тут, понимаете, в чём дело… Для Мережковского единственное чудо лежит в плоскости художественного, для Мережковского само по себе творчество — уже присутствие Бога и чуда. Толстой к творчеству относился, как мы знаем, гораздо более прозаически, в последние годы как к игрушке. В остальном, конечно, Мережковский рационален. Да, он действительно считает, что вера — это вопрос разума. Точка зрения, может быть, немного схоластическая, но я могу объяснить почему он так думает. Понимаете, слишком часто иррациональными вещами — экстазом, бредом, слишком часто этим оправдывалось зверство. Ведь те люди, которые ненавидят рациональную составляющую веры, они чаще всего звери, они чаще всего сторонники каких-то экстатических, очень опасных состояний. А Мережковский интересовался сектантством, но он относился к нему очень скептически. Очень скептически! Поэтому, понимаете, очень трудно пройти по тончайшей грани между государственной религией с её официозом и экстазом секты с её бесчеловечностью. Вот Мережковский по этой грани, по этому лезвию бритвы, на мой взгляд, прошёл, потому что он и милосерден, и рационален. Я вообще не люблю людей, которые говорят: «О, это выше понимания, о, об этом нельзя говорить, этот опыт надо пережить». Если вы не можете этого сказать, значит, это не существует. Человеку дан язык для того чтобы оформить мир, а не для того чтобы его запутывать. И вообще от этой иррациональности сейчас, слушайте, уже бежать некуда. Да, вот это: «Вы этого не поймёте, вы не можете этого… Это надо пережить». Всё можно сказать! И всё можно почувствовать. И нам литература для этого дана.

«Как и Блок про Мережковского, Гёте говорил про «Мессиаду» Клопштока: «Её больше хвалят, чем читают». Людям не нужно совершенство?»

Да, совершенно правильно, совершенство абсолютно не нужно. Самый совершенный фильм Чаплина это «Месье Верду». Я, наверное, не знаю более совершенной картины. А она совершенно никем не признана и не принята. Она стала, конечно, культовой, но в очень небольшом кругу. А все любят сентиментальную «Золотую лихорадку» или страшно затянутые «Огни большого города». Знаете, совершенство вообще никому не нужно. Я, когда перечитываю Мережковского, всё время думаю, как это хорошо написано, как много мыслей, так это ценно. Но… скажем так, не менее мною любимый Куприн с его длиннотами, глупостями, с его яркими красками, с его аляповатостью, вот Куприн — да, Куприн нам родной, мы ему всё прощаем. А Мережковский это холод какой-то. Это, знаете, немножко вот… очень точно Андрей Кончаловский когда-то сказал: а вот Бах там, скажем, или Тарковский, или Бергман — это соборы, а люди любят Феллини, потому что Феллини это цирк. И действительно, Мережковский это собор, рационально построенный, строгий, умный! Но мне что-то подсказывает, что если бы в нашей жизни было больше таких соборов и меньше цирка, то эта жизнь была бы более осмысленной и менее кровавой. Простите меня все ещё раз. Спасибо за внимание, услышимся через неделю.