1961 – Александр Солженицын — Один день Ивана Денисовича (24.12.2016)

Спросим себя, вот о ком я сейчас говорю? Писатель, который  в молодости был открыт издателем самого популярного, самого прогрессивного журнала той эпохи. Открыт им после своего литературного дебюта, и сразу приобрёл огромную славу. По образованию – не литератор. Технарь. Не филолог вообще. Пережил тюремное заключение, написал о нём потрясающее широко известное документальное повествование. Автор нескольких больших идеологических романов. Болезненно интересуется еврейским, балканским и славянским вопросами. Начинал как убеждённый революционер, закончил как убеждённый консерватор. Ключевая сцена в главном произведении – диалог Ивана и Алёши. О ком я говорю?

Ну, конечно, речь о Достоевском. В том то всё и дело. Но посмотрите, насколько это приложимо к Солженицыну. Один в один. Вот в этом то и заключается главный парадокс русской литературы, что в ней мы всё время сталкиваемся с так называемыми реинкарнациями. Не то чтобы душа переселяется, нет, но просто одинаково складываются эпохи, и одинаково приходят одни и те же персонажи. Там написано: входит Титан, входит Гений, входит Первый Поэт и так далее. Они входят. Это же пьеса разыгрывается. И вот Достоевский и Солженицын – это, пожалуй, самое наглядное сходство.

“Один день Ивана Денисовича” – произведение для Солженицына ключевое, произведение очень зрелого автора (когда он это написал ему 42 года). И при этом у него была задача не просто открыть лагерную тему в литературе. У него задача впервые поставить вопрос – вопрос для него ключевой – о русском народе.

Есть очень много персонажей, очень много критиков (да и сам Хрущёв в их числе), которые предпочитают видеть главным героем Ивана Денисовича. Но это совершенно не так. Иван Денисович – то, что называется “терпила”. Как раз прочитав эту повесть, Хрущёв говорил: вот как это прекрасно, что мы не озлобились после сталинизма, что мы сохранили в народе чистую душу.

Да ничего не сохранили. Потому что Иван Денисович – он же приспособленец. Это повесть о приспособлении. Он всю жизнь перемогается. И начинается, кстати говоря, эта повесть – Солженицын считал её рассказом, но по масштабу это повесть, конечно – начинается оона с того, что Иван Денисович, просыпаясь в бараке, чувствует себя больным. И вся надежда у него – не заболеть, перемочься. И действительно, он на рабской лагерной работе, на этой укладке кирпичей, разогревает себя до такого пота, что умудряется перемочься, не разболеться. Потому что разболеться в лагере – худшее, прямой путь к смерти. И жена Ивана Денисовича, которая пишет ему иногда из деревни – а на самом то деле давно уже от него внутренне отказалась, и сам он хочет, чтобы она его не ждала, потому что сам себя похоронил – и жена его пишет, что в деревне нищета, везде разорение, все делают эти коврики с лебедями – единственный способ заработать. Нищета, жалкость, убожество – и всё это постоянное приспособление, постоянная попытка подладиться к миру, как ни ужасно это звучит.

Настоящие герои там, конечно, кавторанг – один из многих военных, которые сели, вот этот капитан второго ранга, который бунтует, который не соглашается, который пытается протестовать, и сектант Алёшка, которого не удаётся сломить, из которого не удаётся выбить его веру в бога. И совершенно прав был Лакшин – заместитель Твардовского, по сути дела один из идейных, не скажу, ориентиров, но идейных лидеров журнала “Новый мир” – именно Лакшин заметил это сходство, что главное  в повести – это диалог Ивана с сектантом Алёшкой. Солженицына больше всего интересует, кто в лагере не ломается. Там он приводит мысль, что ломаются те, кто чужое подъедает, кто куму стучать бегает, те, которые действительно ведут себя вопреки лагерной максиме – не верь, не бойся, не проси. Гибнут те, кто верят, боятся и просят. А вот интересуют его по-настоящему (в “Архипелаге ГУЛАГ” тоже, кстати) те люди, которые не дают о себя вытереть ноги, те люди, которые и не гнутся, и не ломятся. Вот эти немногие, абсолютно алмазные, абсолютно кристальные личности. Почему так? В чём дело? В чём источник этой внутренней готовности не сдаваться – это Солженицына интересует. Таким источником, по Солженицыну, может быть либо вера (это случай Алёшки), либо военный опыт презрения к смерти (это случай кавторанга). У Солженицына есть замечательная мысль, что если бы выходя на свои арестные дела сотрудники НКВД не были уверены, что вернутся, допускали возможность, что их убьют при аресте (как пытался, скажем, сопротивляться Будённый и этим спас свою жизнь – он начал расстрельную команду косить из пулемёта с чердака своей дачи, такова, по крайней мере легенда), если бы они допускали, что их убьют, другая была бы история России. Если бы хоть один сопротивлялся. Но в том то и дело, что Иван Денисович взят как что называется типичный представитель взят как герой большинства, который не сопротивляется, который всем умеет угодить, ко всем подладиться.

Надо сказать, что есть там ещё один герой, который вызывает глубокую неприязнь Солженицына. Неприязнь эта тогда ещё – в 1961 году (а повесть напечатана была в 1962) – но в 1961, когда он её писал, первые читатели как-то на этом не фиксировались. Она же так по рукам уже пошла очень осторожно и все восхищались ею. Никого не настораживало, что один из самых неприятных там людей это интеллигент Цезарь Маркович – московский режиссёр. Ну, нам то ясно, что раз он Цезарь Маркович, то он, скорее всего, еврей, и внешность его такая. Но как бы нас не это настораживает. То, что у Солженицына было к евреям непростое отношение стало уже известно из его книги “Двести лет вместе”, которая вызвала шквал либеральной критики, хотя ничего такого особенного в себе не содержала. Но беда Цезаря Марковича не в том, что он еврей. Беда его в том, что он – советская интеллигенция. Вот там, кстати, эта советская интеллигенция, мы уже говорили применительно к пьесе Сурова “Рассвет над Москвой” об этом эпизоде, там в “вечёрке” восторженная рецензия на премьеру Завадского. И интеллигенты эту случайно попавшую в бандероль, в передачу “вечёрку”, они буквально рвут её на куски, обсуждая. Им ужасно интересно. Вот в том-то и дело, что советская интеллигенция – она умеет хихикать в кулак, она умеет протестовать тихо, а в самом то деле им, которым и положено быть на самом деле совестью нации, они, вот то, что Солженицын впоследствии назвал образованцы. Чем для Солженицына образованец отличается от интеллигента? Да тем, что у интеллигента есть нравственный стержень. Цезарь Маркович – он же, на самом деле, конформист, он прилипала, он и в лагере абсолютно беспомощен. Кстати именно вот в чём, наверное, Шаламов – главный оппонент Солженицына – с ним сходится, так это, помните, у Шаламова один герой говорит: “Каждый интеллигентный человек должен уметь разводить двуручную пилу”. Это очень по-шаламовски. Надо уметь в нечеловеческих обстоятельствах себя сохранять, не унижаться. А в том-то и беда, что Цезарь Маркович унижается. Он унижен. И вот этого Солженицын не может простить. Иван Денисович – ладно. С него нет спроса. Он по сути дела вечный крепостной, русский крестьянин, у которого никогда не было ни образования, ни права, ни свободы, чья единственная добродетель это бесконечное терпение. И это терпение готово всё перенести, всё перемолоть. Но называть его героем солженицынской прозы было, конечно, нельзя. Герои там – другие. И поэтому не зря он говорит, что для него образцами поведения в лагере были в том числе, кстати, бандеровцы, потому что они всё-таки имеют убеждения, имеют твёрдую почву, пусть национальную, националистическую, но всё-таки почву, и сектанты. Вот сектантов он любил больше всего. И их уважал глубоко.

Повесть эта попала впервые к Твардовскому через Льва Копелева, который сидел с Солженицыным в “шарашке”, и был, не скажу, его другом (впоследствии они разругались окончательно), но был одним из прототипов нескольких сразу героев “В круге первом”. Он был его любимым собеседником и в общем благоволившим к нему читателем. Копелев, который уже легализовался к тому времени в качестве переводчика, обратился к Твардовскому и показал ему эту страшно экономно напечатанную через один интервал плотную на прозрачной бумаге машинопись. Твардовский в конце 1961 года её получил, взял её читать на ночь, думая, что заснёт на второй странице, но уже на пятой он почувствовал такие муки физического голода, так они были у Солженицына описаны, что побежал на кухню, схватил чёрную краюху, посыпал густо солью и начал есть. Вот очень многие люди, которые читают “Один день Ивана Денисовича”, признаются, что невозможно эту вещь спокойно читать, потому что – куда там Гамсун! – муки голода, вот эти жуткие, выворачивающие кишки описания, когда действительно из этой лагерной шлюмки, из этой миски высасывают всю жижу и рыбьи кости даже, потому что в этих костях есть хоть что-то питательное, вот там это описано так…

Или помните, как Иван Денисович катает во рту кусочек колбасы, полученный у Цезаря Марковича из посылки? Он его двадцать минут катает, высасывая из него все соки, и только после этого проглатывает. Невероятной силы описание. Твардовский ночь не спал после этого, ну примерно как Некрасов после первого чтения “Бедных людей”, и через Лебедева, помощника Хрущёва, через других общих знакомых, через Микояна, начал проталкивать эту вещь на самый верх. Он понимал, что напечатать такое в главном журнале “Новый мир” – главном журнале “второй оттепели”, когда Хрущёву понадобилась новая атака на Сталина – без верховной санкции невозможно. И он добился того, что в марте 1962 года эта вещь легла Хрущёву на стол. Хрущёв думал месяц и дал санкцию печатать. И в результате осенью 1962 года “Один день Ивана Денисовича” стал главной литературной сенсацией России и мира, пожалуй, тоже. Была, конечно, попытка с помощью рассказа Дьякова “Самородок” застолбить лагерную тему в газете “Правда” – первое вообще в художественной литературе упоминание о лагерях – но, конечно, по-настоящему грянул Солженицын. Ведь, представьте себе, до 1962 года о лагерях не было ни единой строчки в официальной советской литературе. Упоминалось, что такой-то уехал, исчез, работал на Севере, работал на Дальнем Востоке. Когда был напечатан знаменитый роман Штильмарка “Наследник из Калькутты”, ему пришлось предпослать издевательское предисловие о том, что автор писал его, работая на глубоком севере в геологической экспедиции в свободное от изысканий время, а вечером у костра читал своим товарищам. То есть сказать вслух о том, что человек сидел, понимаете, даже в 1973 году, когда вышел однотомник Мандельштама в “Библиотеке поэта”, в предисловии Лифшица было написано, что Мандельштам во второй половине тридцатых пережил глубокий творческий кризис и от этого уехал в Воронеж. Ну как-то так вот – да, он уехал сам по себе в Воронеж, а потом, видите ли, вот так же сам по себе в поисках новых впечатлений – на Дальний Восток.

Прости меня, господи, нельзя над этим острить, но это так было. И поэтому шок от этой публикации был невероятен. Люди впервые увидели те нечеловеческие условия, в которых жили люди. И увидели то зверство, которому они друг друга подвергали. И вот здесь они ахнули по-настоящему. Все помнят этот зачин, когда в пять часов в штабном бараке пробило об рельс, и вот так же этим ударом об рельс, таким же пробуждением среди полярной тьмы была для множества эта публикация.

И поэтому встаёт главный вопрос: а почему Хрущёв это разрешил? Больше того, не только разрешил. Солженицына выдвинули на Ленинскую премию, но что-то в нём было “не наше”, да, к тому же, он уже напечатал “Матрёнин двор” через год. Поняли, что Ленинскую премию давать будет преждевременно. Дождались Нобелевскую. Так вот, а почему Хрущёв на это пошёл? Да потому, что Хрущёв, который был на самом деле неглупым советским начальником, никакой особенной совести у него не было, единственное его достоинство в том, что при нём выпускали всё-таки больше, чем сажали, хотя и расстрелы валютчиков, и расстрел в Новочеркасске, и ор на писателей – много чего на его совести. Но при всём при этом Хрущёву нужен был в 1962 году новый союзник в борьбе со сталинизмом. XX съезд в 1961 году, то есть XXI съезд, да, вру – XXII, потому что был ещё короткий, почти забывшийся XXI и XXII, который произвёл десталинизацию – вот этот съезд 1961 года он обозначил так называемую антипартийную группу – Молотов, Маленков, Каганович и примкнувший к ним Шепилов, о котором помнят только то, что он “примкнувший”.

Жажда сталинского реванша была очень сильна. Антисталинизм Хрущёва был не более, чем козырем в аппаратной борьбе. Но в 1962 году, когда он чувствует, что и масла уже что-то не хватает, и начинаются забастовки, и перебои даже с хлебом в Харькове, и как-то вообще не очень всё хорошо, ему срочно нужно “перевести стрелки”, а главное – ему нужно привлечь на свою сторону интеллигенцию. Интеллигенция должна объединиться против старой партийной номенклатуры и даже, в каком то смысле, против рабочего класса, который очень резко недоволен происходящим. И вот тогда Хрущёв привлекает сердца интеллигенции и в 1962 году решается напечатать ключевой текст “оттепели”. Тогда же Твардовский получает право напечатать “Тёркина на том свете” в исправленном и расширенном виде, где упомянуто колымское кладбище, где на том свете под сталинских жертв отвели огромную территорию, потому что их гораздо больше, чем думают и знают. Вот эти два текста – “Василий Тёркин на том свете” во второй редакции и “Один день Ивана Денисовича” – обозначили кратковременную свободу.

Уже в 1963-м Хрущёв начал орать на интеллигенцию, уже в 1964-м его убрали самого, и всё схлопнулось. Но один из величайших текстов русской литературы уже был напечатан. Текст, о котором Ахматова сказала: “Автор – светоносец. Это должны прочитать двести миллионов человек”. Они прочитали, но, к сожалению, ничего не поняли. К сожалению Иваны Денисовичи – “терпилы” преобладают до сих пор. Но вы не сомневайтесь – время кавторангов ещё впереди.

Узнай цену консультации

"Да забей ты на эти дипломы и экзамены!” (дворник Кузьмич)